Интервью с Максимом Анисимовичем Кронгаузом о речи современных школьников, а также о проблемах изучения русского языка в учебных заведениях
Пока коллеги известного лингвиста Максима Кронгауза закатывают глаза и с тревогой слушают живую молодежную речь, профессор-исследователь подмечает ее особенности, изучает и структурирует ее, а также посвящает ей научные труды и книги. В последние годы Максим Анисимович ведет активную просветительскую деятельность: рассказывает широкой общественности о том, как меняется русский язык, публикует авторские колонки в различных изданиях. Пожалуй, главный посыл выступлений лингвиста: перемены неизбежны, но они не убивают язык. Более того, с появлением новых средств коммуникации лингвистическое поле становится все шире. Мы же постарались сузить тему и поговорили с Максимом Анисимовичем о речи современных школьников, а также о проблемах изучения русского языка в учебных заведениях.
— В своих публичных выступлениях вы подчеркивали, что с 1985 года русский язык меняется стремительно. Как в таких обстоятельствах стоит преподавать русский язык в школах? И какие проблемы преподавания языка детям и подросткам сегодня существуют?
— Школа в принципе консервативна и не должна мгновенно перестраиваться и преподавать самое новое. Я, например, противник изучения в школе молодежного или сетевого жаргона. Во-первых, жаргонами дети овладеют и вне школы. Во-вторых, учитель в этой области, как правило, разбирается значительно хуже своих учеников, то есть находится в заведомо проигрышной позиции.
Тем не менее, изменения в языке необходимо учитывать, но в ином смысле. В школе преподается язык, на котором не говорят не только современные дети, но и их родители. В Интернете много раз воспроизводится история о том, как неправильно дети изображали и, следовательно, воспринимали строки Пушкина: «Бразды пушистые взрывая, // Летит кибитка удалая. // Ямщик сидит на облучке // В тулупе, в красном кушаке».
Но претензия к детям едва ли оправданна. По крайней мере, пять слов в этом коротком четверостишии устарели и не используются ни в устной, ни в письменной речи. В качестве родного языка в школе преподается «неродной» для современных детей конструкт.
— Как можно решить эту проблему?
— Изменить это не так просто, но очевидно, что в учебник русского языка должны включаться современные тексты, как художественные, так и публицистические, научные и т.п. И это не означает отказ от классики, просто отбирать тексты классиков нужно тщательнее и с учетом их понимания сегодняшним учеником. Поверьте, что у Пушкина найдутся стихи, написанные как будто бы сегодня.
— Многие ваши коллеги ругают учебники русского языка, говорят, что в них много неверных и устаревших данных, которые современная лингвистика давно пересмотрела. Согласны ли вы этим утверждением? Как быть в этой ситуации педагогу?
— Я не хотел бы критиковать все учебники скопом, среди них есть и очень достойные, но тенденция переноса из учебника в учебник сомнительных классификаций, неточных правил и устаревших примеров существует. Иногда устаревшие знания включаются в образовательные стандарты, и авторы учебников обязаны их снова и снова транслировать. Впрочем, и без всякого стандарта очень трудно избавиться от ненужной информации, традиционно включаемой в учебники. Например, в правиле о чередовании в корне рост/раст среди исключений упоминается город Ростов, который с идеей роста сегодня вообще никак не связан, а всего лишь, возможно, связан с именем Ростислав, которое, вероятно, связано с этим корнем. Иначе говоря, это вопрос глубокой этимологии, но не современного состояния языка. Казалось бы, надо немедленно исключить Ростов из этого правила! Но нет, боязно: скажут, забыли про Ростов, где же Ростов, и вот Ростов постоянно перекочевывает из учебника в учебник.
— Отличается ли, на ваш взгляд, язык современных школьников от языка школьников предшествующих поколений?
— Отличается значительно, прежде всего, конечно, лексически, но не только. Появились новые конструкции, новые смыслы, изменились речевой этикет и, шире, речевое поведение. Наконец, значительно изменились условия коммуникации (Интернет, эсэмэски) и сама коммуникация. В советское время люди писали в основном в школе (за исключением писателей, журналистов и т. д.), сегодня пишут все, и отношение к письму радикально изменилось, оно, мягко говоря, упростилось.
— В английском языке появляется все больше неологизмов, которыми определяют новые в обществе явления (например: Cyberstalking, catfishing, Phone-yawn, Pancake people, Helicopter parent, Me time, manspreading и так далее). Их целиком (в оригинальном варианте) заимствует молодое поколение. Почти все они просто перекочевывают в наш язык без изменений. Как вы относитесь к такому массированному потоку заимствований? Есть ли надежда, что со временем у нас появятся русские обозначения этих явлений? Какие наиболее интересные аналогии появлялись в русском языке за последние годы?
— Это больной вопрос, который не удается решить законодательно и вообще запретительными мерами. Но далеко не все из этих слов и выражений останутся в английском языке и уж тем более в русском. Их использование во многом следствие моды, всегда преходящей.
Поток заимствований, конечно, усложняет наше общение, прежде всего понимание чужого текста. Не зная эти слова, ты спотыкаешься о них и либо ищешь их значение, либо пытаешься понять по контексту. Но это всегда дополнительная работа с неясным результатом. Я отношусь к этому как к факту, как к реальности, потому что изменить эту ситуацию пока не удается. Запретительные стратегии не работают, пока не придумано что-то взамен, но обычно и замена не выдерживает конкуренции.
Так, «селфи» победило симпатичную «себяшку», а «смайлик» легко расправился с «лыбиком». Вообще, удачные русские аналоги не слишком заметны, ведь это, как правило, не новое слово, а новое значение у хорошо известного слова. Так, например, в модной сегодня психотерапевтической лексике используются не только заимствования типа «триггер», но и переводы, расширяющие значения слов «границы», «обесценивание» и т.п.
— В своих лекциях вы объясняли, что взрослый, разговаривая с маленьким ребенком, меняет свою речь: использует редупликацию, особый синтаксис, имена собственные вместо местоимений и так далее. Должен ли педагог снижать речь, говорить со школьниками особым языком, чтобы ученики понимали его лучше? Например, в письменной форме языка использовать эмодзи, а в устную вставлять неологизмы.
— Не думаю, это больше похоже на заигрывание, взрослый человек в этом случае выглядит смешным. С другой стороны, продемонстрировать понимание новых слов и даже молодежного жаргона (впрочем, как и молодежной культуры в целом) полезно, это вызывает уважение.
В любом случае учитель должен уметь настраивать свою речь на юных собеседников: с первоклассниками нельзя говорить так же, как с выпускниками. И, наверное, одно из важнейших коммуникативных умений учителя состоит в том, чтобы быть понятным.
— Языковые изменения — предмет ваших исследований. Но какие чувства лично у вас вызывает язык современных подростков? Раздражают ли какие-либо отдельные слова и выражения? Чувствуете ли языковую дистанцию при личном общении с молодым поколением?
— Как лингвист я вообще не испытываю раздражения, напротив, восхищаюсь новыми явлениями и с удовольствием их фиксирую и описываю. Это своего рода охотничий азарт. Но как носитель языка я, естественно, далеко не все использую в своей речи и иногда морщусь, если что-то нарушает мой языковой вкус. В частности, скептически отношусь к лексическим и синтаксическим ляпам и еще к злоупотреблению бранью.
Языковая дистанция с молодыми людьми возникает неизбежно, я, конечно, не успеваю за всеми изменениями. Часто, читая лекции, я попадал в ситуации, когда то или иное мое слово оказывается непонятно слушателям, причем речь идет не о каких-то изысканных словах, а о самых обычных, по крайней мере, на мой взгляд. Так что во время бесед на семинарах я пытаюсь настроиться на собеседников, понять, в чем заключаются наши языковые различия.
— Станет ли и научный язык проще в связи с общими тенденциями изменений в языке?
— Вряд ли, ведь научный язык живет по каким-то своим законам и не очень зависит от изменений обыденного языка. Русский научный язык довольно сложен и громоздок, как, например, и немецкий. Но сегодня в научной речи ощутимо влияние английского подхода, не только языка, но и научного стиля, более простого и демократичного. И вот это может привести к каким-то изменениям, в том числе и к синтаксическим упрощениям.
— Отличается ли речевой этикет в российских школах от речевого этикета в школах других стран?
— Боюсь, что я не настолько знаю речевой этикет в школах других стран, чтобы проводить осмысленное сравнение. Сегодня в рамках большого исследовательского проекта, посвященного речевому этикету, мы анкетируем российских школьников и пытаемся описать фрагменты школьного этикета, и даже тут находим что-то новое и неожиданное.
— Могли вы привести пример какого-либо из таких изменений?
— Например, в фильмах о советской школе школьники постоянно обращаются друг к другу по фамилии. В наше время это встречается значительно реже. Очевидно, что школьный этикет в последние десятилетия меняется. Но пока рано говорить о результатах.
— И еще один вопрос на злобу дня: что вы думаете о нашумевшей рекламе Reebok? Как можете прокомментировать это событие как лингвист? Готово ли наше общество к такой откровенности в речи?
— Эта реклама, по крайней мере, несколько слоганов, носила явно провокационный характер. И провокация сработала, по-видимому, даже сильнее, чем ожидалось, настолько сильнее, что рекламу отозвали. С точки зрения рекламщика, это можно оценивать и как успех, и как неудачу.
— Что было сделано неудачно?
— Как лингвист я бы обратил внимание на одну особенность этой рекламы. Например, самый провокационный слоган «Пересядь с иглы мужского одобрения на мужское лицо» для огромного количества людей просто непонятен, то есть они не считывают идею соответствующей сексуальной практики, а понимают буквально. Задуманная провокационность исчезает, остается грубость в чистом виде. Тем самым реклама отсекает огромное количество людей, не вовлеченных в эту тематику.
Возможно, компания Reebok ими не дорожит, но все-таки это просчет, и, если хотите, именно лингвистический. И как раз в этом смысле наше общество не готово к такой рекламе, заметьте, не к ее откровенности, а именно к ней самой, проще говоря, к ее пониманию. Хотя и это не совсем точно: шквал остроумия в ответ на упомянутый слоган показывает, что наше общество всегда находится в состоянии боевой готовности.
Досье «УГ»
Максим Анисимович Кронгауз — специалист в области структурной и прикладной лингвистики, семиотики, русского языка, автор многочисленных научных работ и книг, популярных в среде прогрессивной общественности: «Самоучитель олбанского», «Русский язык на грани нервного срыва», «Словарь языка интернета.ru», «Сто языков. Вселенная слов и смыслов» и другие. Занимается проблемами семиотики языка и культуры, грамматики русского языка, семантики, теории референции и прагматики, теории диалога, политического дискурса, юмора.
Cын известного советского поэта Анисима Кронгауза. После окончания филологического факультета МГУ работал научным редактором в издательстве «Советская энциклопедия». В 1999 году защитил диссертацию по теме «Семантические механизмы глагольной префиксации». С 1990 года работает в РГГУ, стоял у истоков Института лингвистики РГГУ.
Ирина Корецкая